Музыка для бедных

***

У моего паспорта была жена

у офиса – мой пиджак

у пластинок – мой отец

у моей порнографии был секс

у няни – мой ребенок

у моей сигареты не было урны

Я понял свое тело

когда на пальцах остался пепел [1]

***

Работал сегодня глазами одного старика-сефарда.

Мы посетили почту, поликлинику, банк.

У него катаракта, а я не владею ивритом.

Так и бродили дуэтом слепого с глухонемым.

Я видел на потолке маленького геккона,

а во дворе нектарницу с клювом в бутоне цветка.

Огромный пальмовый жук замер на светофоре

и перешел на зеленый, не теряя достоинства.

***

В Израиле тараканы размером с птиц.

Кто их встречал, никогда не забудет.

Говорят, умеют летать, но я не видел.

При мне они не летают.

Каждый вечер убиваю одного таракана.

Точно рассчитанным движением.

Надеваю перчатки, поднимаю за ус,

швыряю труп в мусорный бак.

Они бегают быстро, но я умнее.

Я мечу не в таракана, а в место, где

он будет через четверть секунды.

Простая математика и знание людей. 

***

Трепал я много языком,

и стёрся мой язык.

Вращал я много кадыком

и вывихнул кадык.

Стоит в траве моё лицо

без сущностных примет,

как будто брошенный предмет,

похожий на предмет.

И я смотрю, как ты идёшь

за чем-нибудь в магаз.

А магазин плывёт к тебе

в сиянии колбас.

И он уже не магазин,

а человек с лицом.

И я уже не магазин.

Я стал твоим отцом.

(Смотри, Огнёв, размер похож

на «был помол нелеп».

Ты хлеб не преломил, ну что ж –

купи нечёрствый хлеб.)

Я небо серое блюду

и дождь храню, как сон.

Прости, что этот сон – другой

и краток будет он.

Прости, а лучше не прощай.

Поговорим о том,

как ты была семь лет назад

укушена котом.

Весна закончилась тогда,

продолжилась потом.

Не наказали мы кота,

и ладно, чёрт с котом.

***

Сидим на кухне с тараканом.

Он водку хлещет. Я не пью.

Я мог убить его стаканом,

но раз уж сели – не убью.

Мы были оба мудаками,

но он всегда меня прощал.

Поговорим о Мандельштаме,

как Лёша Пеплов  завещал.

У таракана нос орлиный,

драконий хвост, горящий глаз.

А я остался мёртвой глиной.

Но много общего у нас.

«Пойми, Петрополь умирает,

и прялкой тишина стоит...»

Но таракан вдруг понимает,

что сам с собою говорит.

Лишь лампы тусклая работа

и отражённый в водке ум,

и если слышал он кого-то,

то это просто белый шум.

***

Ночью, возвращаясь домой,

я шёл вдоль железки, смотрел в землю

Утром, по дороге на работу,

я шёл вдоль железки, смотрел в землю

Началась война. Я шёл

опустив лицо, чтобы никого не пугать

(у железки безлюдно, народ дёрганый)

Наступил мир. Я шёл

опустив лицо, чтобы никто не спросил:

что у тебя с лицом?

У железки, у гаражей

луна висит так низко,

что её можно принять за моё лицо

***

Вот знакомый человек –

как чулок на человеке,

и зияют из-под век

старыми слоями веки.

Я заплакал бы о нём,

но бывает и другое:

всё окутано огнём,

дерево трещит нагое.

Непонятно, что сказать.

Отвалилась говорилка.

И становишься опять

недотыкомка, мурзилка.

*** 

Однажды я тебя любил.

Любить я, правда, не умел:

я весь холодный был как лёд,

а волос белым был как мел.

Пока с тобою вместе жил,

я растопил весь этот лёд,

я растолок весь этот мел,

поднялся вверх и улетел.

Я улетел и всё забыл:

каким я был, каким я стал,

как мел толок и лёд топил,

как улетал.

***

Вечером нужно купить молока,

и полетит молоко в облака,

а пакет упадёт, словно мёртвая птица,

и ты спросишь меня:

– Где моё молоко?

– Высоко-высоко.

Перестань суетиться.

Попытайся легко

ко всему относиться.

– Ну а хлеб ты донёс?

– Он был страшно нелеп.

Но никто не смеялся.

В булке дырочку дрозд

просверлил и ослеп.

И я хлеба боялся.

– А рулон туалетной бумаги? – Рулон

прыгнул в сторону и размотался,

обернувшись священной тропой в Авалон.

– Ты ушёл по нему?

– Я остался.

Дождик лужи морочил, горел горизонт,

как летучая мышь, хлопал крыльями зонт,

телефон в рюкзаке задохнулся,

на вокзале сквозняк отобрал мой билет.

Я пошлёпал пешком. Я бродил много лет

и с пустыми руками вернулся.

***

Она отмечает кончиком сигареты

точки в воздухе, одну за другой.

То ли контуры тыквы, то ли кареты,

то ли ночного зверя – и хвост трубой.

Слово «сад» – прохладное и пустое:

сразу вижу дерево и цветы.

То ли нет никого во тьме, то ли

да-да, нет-нет.

Чуть возник – и след простыл.

***

В твоих чертах уже проявился

чужой человек. Ты носишь его на себе –

еле заметный контур поверх твоего лица.

В уголках глаз, где было (ты помнишь?) моё место,

обосновался он – вот след его поцелуя.

Только я вижу разницу.

Иногда он просыпается, начинает ворочаться,

смотрит по сторонам и тогда – выпадает

из тебя, как из колоды джокер. Становится рядом.

Идёшь, о двух головах.

А я никогда не мог

стать тобою хотя бы наполовину.

Во мне сохранился голод неразделённого существа.

Я касался тебя, ничего не понимая.

Жил то там, то сям. Ютился

между костяшками пальцев, спал

в уголках глаз. Не оставлял следов.

***

Говорил со мною дом:

«Я хотел бы стать котом.

После смерти навсегда

превращусь в кота».

Осень серая была.

Жизнь готовила капкан.

Папа встал из-за стола

и разбил стакан.

Умер дом, прошли года.

Мы живём внутри кота.

C дочкой и женой втроём.

Там, где котик, там и дом.

***

Наша жизнь похожа на дурдом.

Хорошо, тепло бывает в нём.

Дочка притворяется сурком.

Папа отворяется вином.

Папу ненароком отвори –

две тараньки прячутся внутри.

Съедены давно, а всё живут.

Косточками белыми скребут.

Мама хочет спать, но мамин сон

носится по свету, невесом.

В папе, словно в тереме пустом,

он расцвёл пылающим кустом.

Почему я был самим собой?

Почему я стал сухой травой?

Почему я в тереме пустом

расцветал пылающим кустом?

***

Звуки опустелого, мертвого леса.

Сердцевина умных, полезных вещей.

Здесь быстро наступает день рожденья музыки!

Музыки для бедных, для нас с тобой.

Долго мы гуляли по кромке, по бровке,

по стволам, как белки, летали гурьбой.

Кто найдет в траве две костяные флейты,

может быть, коснется нас с тобой.